Картер Браун - Том 13. Пуля дум-дум [Тело. Жертва. Пуля дум-дум. Бархатная лисица]
Священник застонал, будто от боли, стремительно вскочил с кушетки, замахнулся и, разрывая тишину, нанес справа жестокий удар по лицу Зигмунда тыльной стороной ладони.
Казалось, время остановилось, пока они, застыв, напряженно пожирали друг друга глазами. Наконец Зигмунд вытащил белый носовой платок и медленно промокнул им струящуюся из разбитых губ кровь.
— Я не хотел… — Голова Священника судорожно затряслась. — Я… я просто вышел из себя, сынок, вот и все…
— В какой-то степени я даже рад, что так получилось, — ответил Зигмунд безразличным, отстраненным голосом. — Это освобождает меня от дальнейших обязанностей перед тобой, которые я сам на себя возложил.
— А? — Отец смотрел на него в диком замешательстве.
— Это значит, что больше мне не придется выполнять сыновний долг перед тобой, — холодно сказал сын. — Я могу спокойно возвратиться к своей нормальной жизни в Лос-Анджелесе, не чувствуя за собой вины. — Он плотно сжал челюсти. — Ты желаешь еще раз меня ударить, перед тем как я уйду?
— Зигмунд, сынок! — взмолился Священник. — Послушай, произошло обычное недоразумение, оно ничего не значит. Я взбесился из-за твоих слов, только и всего. Давай забудем, выпьем…
— Прощай, отец. — Зигмунд уверенно повернулся и направился к двери. — До свидания, лейтенант.
— До свидания, мистер Джоунз, — с уважением сказал я.
После того как дверь за ним закрылась, Священник несколько долгих секунд стоял и тупо смотрел на нее. Потом, будто выждав, пока догорит дистанционный взрыватель, взорвался. В исступлении он оглядывался по сторонам, пока его бешеные глаза не сосредоточились на баре. Пошатываясь, он пересек комнату и подошел к нему.
— Черт бы тебя побрал! — заорал он. — Дешевый болтливый козел! — Он запустил нераскупоренной бутылкой скотча в дверь. — Ты, чертова гадина! — От резкого столкновения с дверью бутылка разлетелась вдребезги, вторую постигла та же участь.
Он не успокаивался и продолжал произносить бесконечные тирады виртуозных оскорблений до тех пор, пока бар не опустел и больше нечем было швыряться. Тогда, спотыкаясь, он пересек комнату и рухнул на кушетку.
— Ради Христа, Уилер, — застонал он. — Что происходит? Когда-то я кое-что собой представлял — в моих руках была большая власть, я держал в страхе и подчинении целую империю. — Последовала минутная пауза, во время которой он неуклюже вытирал рот ладонью. — Мне ни в чем не было отказа. Стоило лишь щелкнуть пальцами, и передо мной возникало все лучшее — девки, напитки, самые прекрасные машины. И тем не менее, когда я увидел, что близится конец, когда меня начали обкладывать со всех сторон, я продумал несколько законных сделок и надеялся их провести, уверенный, что они будут давать прибыль, когда меня уже не окажется поблизости. Таким образом, я мог не беспокоиться за будущее жены и сына. — Он смахнул рукой пот со лба и вытер ее о халат. — Я отослал их. Я не хотел, чтобы они находились рядом, когда начнется процесс. Я думал, что получу от трех до десяти лет, но мне припаяли все тридцать. Господи, даже подумать страшно! — Его передернуло. — В первые два года моя жена раз в месяц приезжала ко мне на свидание. Я не разрешал ей привозить с собой ребенка. Тюрьма — не место для детей. Потом она стала бывать все реже и реже, и однажды я просто понял, что она больше не приедет. Спустя три месяца я узнал, что она подбросила ребенка своей тетке, а сама сбежала с чернокожим музыкантом… — Воспоминание об измене жены подкосило его окончательно. — Понимаете, все, что у меня тогда осталось, — это мой ребенок. Тетя писала регулярно раз в месяц, подробно рассказывая, как у него обстоят дела в школе, а потом в колледже. В течение почти двадцати лет он был всей моей жизнью! — Рот Священника бесформенно скривился, и вновь оттуда вырвались и задребезжали злобные слова. — Вы видели, что сейчас произошло, коп? — спросил он безжизненным голосом. — Я отдаю всю свою жизнь ребенку — и что получаю? Ему сейчас тридцать два года, и за все время я в первый раз его ударил, потому что хотел поставить паршивца на место. И он бросает меня. Меня — своего старого отца! — Он опять вскочил на ноги, его тело и голова тряслись. — Скажите, коп, — заорал он мне в лицо, — мой сын — грязный предатель?
— Может быть, он настоящий мужчина, Священник, — медленно произнес я. — Если вы только понимаете смысл этого слова.
Я спустился на лифте в вестибюль отеля и уже почти добрался до выхода, когда заметил знакомое лицо в очках, наполовину спрятанное за газетой. Тут же сменив направление, я пересек вестибюль, направляясь туда, где в углу в нише удобно устроился Зигмунд Джоунз. Он заметил меня и опустил газету.
— Привет, лейтенант. — Зигмунд сдержанно улыбнулся. — Мне нужно как-то убить время, потому что самолет в Лос-Анджелес отправляется через час. А я терпеть не могу ждать в аэропорту. В каком он был состоянии, когда вы с ним расстались?
— А вы надеетесь на чудо, мистер Джоунз?
— Больше не надеюсь, — тихо ответил он. — Все отношения, если они вообще существовали, теперь разорваны.
— Вы не против, если я задам вам вопрос?
— Все зависит от того, насколько ваш вопрос окажется личным. — Он снова улыбнулся.
— Когда я подробно описывал, как убили Эдди Морана, во всех графических деталях, Священник на какое-то мгновение вышел из себя. Он упомянул Линдстрома. Это имя вам говорит о чем-нибудь?
— Оно известно в Лос-Анджелесе, — медленно ответил Зигмунд. — Линдстром — представитель нового поколения в старом бизнесе отца, классический пример того, что я пытался объяснить несколько минут назад в номере. Вот, пожалуй, и все, что мне известно о нем.
— В любом случае, спасибо, — поблагодарил я. — Полагаю, вы ничего не знаете о деньгах, которые, как считается, Священник спрятал где-то в старом доме. Ходят слухи, что припрятана круглая сумма — полмиллиона долларов, может, даже больше. Но давайте предположим, что вам кое-что известно об этих деньгах.
— Валяйте, — сухо сказал он. — Предположим все, что вы хотите.
— Итак, допустим, он посылает Эдди Морана забрать деньги, — продолжал я, — и кто-то убивает Морана, не дав ему возможности осуществить задуманное. Это наводит на мысль, что убийца также охотится за деньгами, но ему неизвестно, где они спрятаны. И по какой-то причине, о которой мы пока ничего не знаем, убийце приходится убрать Морана до того, как он нашел клад. Вы со мной согласны?
— Возможно, — с сомнением ответил Зигмунд.
— Рано или поздно терпение убийцы лопнет, — вел я хвою линию. — Ему надоест следить и ждать, когда Священник попытается заполучить обратно свою кубышку. И тогда он начнет искать Священника, а когда найдет, то либо убьет его, пытаясь получить от него информацию, либо убьет сразу после того, как ее получит. Надеюсь, вы поняли, о чем я толкую.
— Вы хотите сказать, что в любом случае мой отец закончит в морге, — сказал он.
— Правильно. Может, сейчас у вас возникло желание более подробно рассказать о человеке по имени Линдстром? — спросил я.
Он заморгал, глядя на меня из-за толстых линз, и стал похож на сову.
— Линдстром покинул Лос-Анджелес три недели назад, — пробормотал Зигмунд. — Сейчас он находится здесь, в Пайн-Сити. Четыре дня назад вечером у него состоялась встреча с моим отцом.
— Вы не в курсе, где можно его найти? — Я дружески улыбнулся.
— Уверен, что администратор отеля даст вам номер его комнаты, — ответил Джоунз-младший, улыбаясь мне в ответ. — Я помню, что он живет где-то на десятом этаже.
— Мистер Джоунз, — с подчеркнутым уважением обратился я к нему, — память — поистине удивительная вещь.
Глава 5
Стоял прекрасный, погожий день, когда я вышел из своей квартиры и бросил упакованную сумку на заднее сиденье машины. Потом поехал в направлении дома, который в настоящий момент принадлежал Попу Ливви. Я не спешил: хотелось насладиться, хорошей погодой, а также подумать, если получится.
Линдстром, решил я сразу после ленча, может подождать. Он наверняка не догадывается, что мне о нем рассказали, а навестить его сейчас — значит потерять все тактическое преимущество, которое у меня было на данный момент. Поэтому я вернулся домой, позвонил Попу Ливви и спросил, как он отнесется к тому, что я проведу пару ночей в его доме, на случай, если возникнут еще какие-нибудь неприятности. Он не возражал, и я собрал сумку.
У меня оставалась единственная незначительная проблема. Я не позаботился о том, чтобы сообщить шерифу, чем я занимаюсь, главным образом потому, что он наверняка усмотрит в моих действиях какую-нибудь логику и потребует, чтобы я ему все объяснил, а сделать это будет довольно затруднительно. Поэтому оставшуюся часть пути я сосредоточенно разрабатывал логичное обоснование для своих намерений. Минут через тридцать я наконец бросил заниматься самоистязанием и сосредоточился на дороге. К черту, подумал я, как-нибудь выкручусь; обычно у меня это получалось.
